Николай Андреевич Журавлев

Без личности Николая Андреевича Журавлёва невозможно представить и сколько-нибудь полно описать литературную жизнь Архангельского Севера 1960–1980-х годов. Сегодня про таких говорят – «знаковая фигура». Но это – терминология не той эпохи, в которую формировался, жил и творил Журавлёв. Его нужно характеризовать иначе – словами, которые сегодня, к великому сожалению, произносят очень редко, а если и произносят, то с иронической ухмылкой, – поэт и гражданин. Но именно так, некрасовской формулой, определяли и в XIX, и в XX столетии ту роль, которую играли в жизни России её верные певцы. Характер творчества, всё содержание его жизни позволяют воспринимать Николая Журавлёва как живое и яркое воплощение атмосферы эпохи, как своего рода образ поколения.

Смотришь на даты жизни, высеченные на надгробном памятнике Николая Журавлева: «8 декабря 1935 – 3 сентября 1991, – и вспоминаешь его поэтические строки:

На обелиске

Две конечных цифры,

Тире меж ними,

Словно забытьё.

Судьба безмолвна.

Кто такой намыслил

Изображать

Лишь прочерком её?

. . . . . . . . .

Гляжу на них –

И сердце болью сжалось.

А где-то рядом

Песня соловья…

Я не хочу,

Чтоб прочерком осталась

Здесь,

На земле,

Судьба

И жизнь моя.

Земной жизни Николаю Андреевичу было отпущено всего 55 лет, но это были такие насыщенные, такие творческие годы, что, конечно, никогда и никем не воспримутся они как «прочерк». Даже не верится, что уже больше двадцати лет минуло с того дня, когда, прощаясь с Николаем Журавлевым сентябрьским днем, Шамиль Галимов говорил: «Особенно горько и тяжело нам потому, что ушел он на взлете, когда талант его начал раскрываться в полную мощь, когда он обрел свой особый стиль, манеру, нашел свою тему… Я помню «в лицо» все его книги. Они такие свежие, яркие, молодые, песенные. Сколько в них задора, огня, любви к жизни. Сами их названия: «Песня любви», «Солнечный дождь», «Бухта желаний», «Светлая земля», «Ищите, люди, янтари» – звучат жизнеутверждающе».

И действительно, первое и главное впечатление, возникающее при чтении произведений Николая Журавлёва,- пульсация живой жизни, наполненность благодарным и радостным восхищением миром, общий настрой его творчества жизнеутверждающий, светлый. И это при том, что вовсе не безоблачной и совсем не лёгкой была его жизнь, что немало тягот выпало на его долю уже в детские годы.

Родился Николай Журавлёв в глубине России, в Ивановской области, в деревне с таким уютным, домашним именем – Сверчково. Но безжалостный ветер войны выдул уют и тепло из русского дома, осиротил детей, повзрослевших до срока. Вслед за Журавлёвым многие из его сверстников могли бы повторить горестные слова стихотворения, написанного поэтом уже в зрелые годы:

Детство...

Детство...

Я не помню детства –

Будто бы его и не бывало.

Мне война оставила в наследство

Вдовьи слёзы матери усталой.

Я в двенадцать лет ходил за плугом,

На глаза картуз отцовский сдвинув,

В борозде делился хлебом с другом,

Был в дому за старшего мужчину.

Но не жалобой, не сетованием на судьбу завершается стихотворение – твёрдой уверенностью в том, что жестокие утраты обернулись драгоценными обретениями, что не растерянное и потерянное поколение пришло на смену погибшим отцам, а мужественное и сильное, научившееся брать на себя ответственность и за собственную жизнь, и за семью, и за всю страну. Недаром цитируемое стихотворение завершается такими строками:

Только мы о трудностях не ныли,

Потому, наверно, годы эти

Навсегда нас крепко научили

Быть за всё по-взрослому в ответе.

Николай Журавлёв совсем юным уехал из родных мест и связал свою жизнь с Севером, но он никогда не забывал, где его корни и истоки. «Родина есть священная тайна каждого человека, так же как и его рождение, – писал Сергей Булгаков. – Теми же таинственными и неисследованными связями, которыми соединяется она через лоно матери со своими предками и прикрепляется ко всему человеческому древу, он связан через родину и с матерью-землёй, и со всем Божиим творением». Николай Андреевич осознавал эту сокровенную связь с родной землёй, а о том, что это за земля, он говорит в стихотворении «Мирславль»:

Земля моя! Я снова дома.

Опять в родительском краю...

В седую Нерль несёт Ухтома

Свою прохладную струю.

И у вечерней переправы

Присяду я на валуны –

Прямой наследник русской славы,

Её глубокой старины.

А под завесою тумана

Мне видятся за далью вод

Репьём заросшие курганы

Воителей татарских орд.

И дремлет церковь в отдаленье, набросив лунную вуаль,

А за спиною поселенье

С хорошим именем Мирславль.

Оно с крутого побережья

О чём-то шепчется с волной

Не где-нибудь в углу медвежьем, а посреди Руси самой.

Размышляя об этих стихах, критик Святослав Педенко подчёркивал, что «чувство привязанности к отчему дому у поэта органически переходит в ощущение нерасторжимой кровной связи с историческим прошлым Родины». И не только с прошлым – со всей жизнью России, её настоящим и будущим, с каждым её уголком. И, как герою его поэмы «Отчина», написанной уже в конце восьмидесятых, самому Николаю Журавлёву кажется неоправданным, искусственным разделение родины на «большую» и «малую», ибо они нераздельны в сердце, ибо так называемая «малая» родина «всегда была началом», «рождала и венчала / Понятье Родины самой».

И потому, связав свою жизнь с Архангельском, с Поморьем, Журавлёв никогда не чувствовал себя здесь чужим: эта земля тоже была Россией, его родиной, а не каким-то далёким, неведомым краем. Он обживал Север радостно, полюбив его сразу и навсегда.

Север, «постоянная и выстраданная любовь» к нему, как сказано в аннотации к одному из поэтических сборников Журавлёва, становится одной из главных тем его творчества. «Мой город», – говорил он об Архангельске, воспев его, как и красавицу «Двину Северяновну», во множестве ярких, запоминающихся стихотворений.

Николай Журавлёв приехал в Архангельск после окончания школы поступать в мореходное училище. И хотя мечту о море воплотить не получилось (медики обнаружили проблемы со зрением), всё-таки к жизни флота приобщиться удалось. Редактор газеты Северного морского пути «Арктическая звезда» А. Г. Веселов пригласил его на работу, и это дало возможность и ходить на судах в каботажное плавание, и попробовать свои, силы в журналистике. Тяга к творчеству проявилась у Николая Журавлёва ещё в школьные годы: уже тогда он пробовал писать стихи, посылал заметки в районную газету. И вот теперь – серьёзный, настоящий творческий труд. Так в семнадцать лет определилась его судьба.

Отслужив три года в армии, в конце 1957 года Журавлёв возвращается в Архангельск. Снова насыщенная, интересная, беспокойная газетная работа в местных «Речнике Севера» и «Северном комсомольце», а также собкором – в центральной газете «Водный транспорт». Журналистская закваска осталась в нём навсегда. Лучшее, что есть в этой профессии: возможность всегда быть в гуще событий, знакомиться с множеством незаурядных людей, прямым и действенным словом откликаться на происходящее, – неизменно привлекало Николая Журавлёва, потому что отвечало его собственному общественному темпераменту. Он был неравнодушным человеком, по-настоящему болеющим за всё происходящее в стране и в мире.

...Но всё чаще из-под пера молодого журналиста выходили не репортажи и корреспонденции, а лирические стихотворения. В ту пору, в конце 1950-х годов, когда происходило становление Журавлёва-поэта, очень своевременной и действенной оказалась поддержка Владимира Мусикова, бережно пестовавшего всех талантливых северных авторов. Известный поэт, фронтовик, Владимир Петрович был в те годы душой архангельского поэтического цеха, на его заинтересованность и профессиональную помощь мог рассчитывать каждый начинающий стихотворец. Подборку стихотворений «Из берлинской тетради», написанных Николаем Журавлёвым в армии (он служил в Германии), Мусиков рекомендовал в альманах «Литературный Север», а затем стал редактором первой книги стихов молодого поэта «Песня любви», вышедшей в 1962 году.

Стихотворения, составившие «Песню любви», современному читателю могут показаться наивными. Но сколько чистоты и искренности в этих пока ещё во многом подражательных, юношеских стихах, как отчётливо слышен голос эпохи! Они светлые и радостные, эти стихи, наполненные доверием к жизни, желанием обнять своей любовью весь мир. Не случайно стихотворение, входившее потом и в подборки избранных произведений Журавлёва и в последующие его сборники:

Есть такой обычай у поморов:

Уходя – не закрывают двери.

Без замков живут и без запоров -

Потому что все друг другу верят, -

завершается строчками, которые в последующих изданиях были сняты – видимо, слишком наивными и прекрасными они показались:

И, я верю (это будет скоро),

Люди всех материков планеты

Переймут обычай у поморов.

Но в этих словах – мироощущение человека середины XX столетия, искренняя вера в возможность братского единения людей.

А другое стихотворение из первой поэтической книги Николая Журавлёва:

Голубыми прохладными росами

Умываются листья в саду.

Я иду по земле Ломоносова,

По родимому краю иду, -

стало песней, и сегодня остающейся в числе наиболее часто исполняемых песен Северного русского народного хора.

В лучших стихотворениях, вошедших в «Песню любви», и умение поэта по-своему, неожиданно взглянуть на мир, увидеть необычное – в привычном. Как, например, в зарисовке «Утро на Двине» – восход солнца:

Утро у нас начинается рано,

Солнце всплывает на гребне волны.

Кажется,

Будто портальные краны

Подняли солнце из гулкой Двины.

Критики пеняли Журавлёву за то, что в первом его сборнике главное место заняла, как это явствовало из названия, любовная лирика. Но он был молод и влюблён, о чём же ещё писать влюблённому молодому поэту? Позже его всё чаще будут хвалить за расширение тематического диапазона, за интерес к острым проблемам современности, за гражданственный пафос его стихов. И действительно, всё это будет. Но останется и песня любви – чистая, несмолкающая нота его лирики. И доверчивое, светлое восприятие мира тоже останется.

Шамиль Галимов, назвав Николая Журавлёва «художником чистой души, глубоко ранимого, любящего сердца», выделил главное в его творчестве: «Я думаю, лиризм был самой яркой чертой его дарования. Как он запел в 1962 году свою «Песню любви», так до конца дней своих не обрывал её, не изменял этой мелодии. И к каким бы жанрам он впоследствии ни обращался, он всюду оставался лириком: и в очерках, и в романах, и в пьесах, даже в сухих отчётных докладах. Его авторское «я» всегда жило активно, трепетно, обнажая в себе самое сокровенное и заветное, поэтому и слово Николая Журавлёва всегда было живым, горячим...».

Жизненный опыт, возмужание, мудрость, приходящие с годами, не изменят сути самой личности Николая Журавлёва, строя его души. И спустя три десятилетия он скажет:

Восторженного,

светлого начала

в моей душе года не извели...

Я как снежинка,

что с небес упала,

но всё не долетела

до земли.

………………….

И, свой предел

заране принимая,

я на душе не приголублю

грусть:

коль упаду на землю

и растаю,

то с бесконечной вечностью

сольюсь.

В 1965 году в Архангельске выходит вторая поэтическая книга Николая Журавлёва – «Бухта Желаний», в 1969-м – третья, «Солнечный дождь». В шестидесятые годы подборки его стихотворений печатают «Литературная газета» и «Литературная Россия», журналы «Север», «Нева», «Звезда»; свыше тридцати стихотворений Журавёва было опубликовано в коллективном сборнике «Костры», выпущенном издательством «Молодая гвардия». Критики отмечают ощутимый творческий рост молодого поэта, его настойчивость в поисках, жадный интерес к жизни. Поэзия Николая Журавлёва уверенно и спокойно входит в круг наиболее интересных и значительных явлений литературы Севера.

Поэтическая острота восприятия, проявившаяся ещё с первого сборника, не изменила ему и с годами, отразившись в поэзии Николая Журавлёва яркими образами, выразительными сравнениями. В его светлом, радостном мире «медный диск луны, как бакен, / Двина качает на волне», «пьёт июнь из безымянных речек / Прохладную ночную тишину», выходят «звёзды, как стада оленьи, / На голубое пастбище небес».

Иногда эта свежесть и яркость достигаются с помощью самых, казалось бы, простых средств, когда стихи словно изливаются прямо из любящего песенного сердца:

Догорают белые зори,

Ночи белые догорают.

Уплывает тепло за море,

Белым лебедем уплывает.

В поэзии Николая Журавлёва с годами расширяется и углубляется проблематика, и это происходит естественно, органически, так как расширяется горизонт и углубляется понимание жизни. При этом всё, о чём пишет Журавлёв, его по-настоящему волнует, будь это события далёкого прошлого или штрихи современности, вечный мир природы или красота человека. Молодой задор открытия и освоения мира постепенно сменяется лирико-философским осмыслением жизни и своего места в ней.

В 1969 году Николая Журавлёва по рекомендации пятого Всесоюзного совещания молодых писателей принимают в члены Союза писателей СССР.

В семидесятые и восьмидесятые годы наряду с поэтическими сборниками «Всё о тебе», «Светлая земля», «Стихи и баллады», «Ищите, люди, янтари!», «Ответственность души», «От весны до весны» выходят и прозаические произведения Журавлёва: повесть, «Русский ветер», документальные повести «Подснежники на минном поле» (в соавторстве с П. Молчановым) и «Прометеев свет», исторический роман об Архангельске предреволюционного десятилетия «Эхо в снегах», пьеса для детей «Тайна ледяного дворца», которая была поставлена в Архангельском драмтеатре.

В 1973 году Николай Журавлёв был избран руководителем Архангельской областной писательской организации. В ту пору членами её были такие маститые писатели и поэты, как Николай Жернаков, Евгений Коковин, Евгений Богданов, Анатолий Лёвушкин, и, конечно, доверие, которое оказали они своему младшему собрату по перу, дорогого стоило. Эта неспокойная, требующая немалых душевных затрат, но такая интересная, живая работа пришлась по душе Николаю Андреевичу. И он пришёлся очень к месту: не случайно шесть раз переизбирали его лидером творческого писательского союза архангельские литераторы. До 1990 года, пока не подкосила его коварная болезнь, оставался он на своём почётном и трудном посту.

Игорь Стрежнев, известный архангельский книголюб, пушкинист, сотрудник Архангельской писательской организации, в своих воспоминаниях о Николае Журавлёве особо выделил ту роль, которую Николай Андреевич играл в литературной жизни Архангельского Севера: «Пожалуй, самое прекрасное, что оставил Николай Журавлёв в нашей памяти, – это умение организовывать и поддерживать непринуждённую и вдохновенную творческую среду. К нам в писательскую организацию спешили «на огонёк» не только литераторы, захаживали актёры, музыканты, историки, журналисты... А главное, сюда шла молодёжь с рукописями, за советом, просто послушать. С большим удовольствием к Журавлёву спешили и звонили писатели Москвы, Ленинграда и других городов. Он был обаятелен – красивая внешность, безмерное жизнелюбие, постоянные приветливость и желание помогать... И просвещённость (два высших образования – общее и литературное), и большая начитанность, и знание современного литературного процесса в стране... Его любили, ибо в нём не было ни малейших признаков амбиций, и он всячески избегал чиновного формализма. Обращаясь по организационным вопросам к руководителям области, никогда не унижался попрошайничеством, не «набивал цену» писательского труда».

Последним крупным прозаическим произведением писателя стала повесть о старшеклассниках «Звонкие согласные», высоко оценённая критикой и тепло встреченная читателями.

...Начавшуюся в конце восьмидесятых «перестройку» – ломку государственного строя – коммунист Журавлёв переживал мучительно. Страдание вызывали попытки ретивых разоблачителей очернить весь пройденный страной за годы советской власти путь, перечеркнуть всё хорошее, что было на этом пути. Много времени и сил уделял он в последний год жизни своему детищу – журналу областного комитета компартии «Позиция». И не переставал писать стихи. В них – напряжённые раздумья, размышления о времени, сомнения, боль, растерянность, неприятие многого из того, что происходило в стране, и наряду с этим – осмысление прожитой жизни, прощание с ней. Удивительно спокойно и мудро звучат эти стихи-прощания, стихи-завещания. И сегодня становится очевидно, что многое – и в своей судьбе, и в судьбе страны – Николай Журавлёв понимал глубоко и точно.

И до последних дней, не прерываясь и не замолкая, звучала его песня любви. Звучит она и сейчас...

Елена Галимова

Из стихов 1991 года

* * *

Покосились, чернея, овины,

Сельский вечер пристыжено нем…

Большинство на деревне – мужчины,

И невест не осталось совсем.

Где же вы, Несмеяны и Лады?

Где же вы, Ярославны мои?

Разбежались по разным привадам,

И обиды, и боль затаив.

Где вы?

Эй, дорогие папаши,

Не по вашей ли чёрной вине

Ненаглядные дочери ваши

Прижились на чужой стороне?

Прижились ли? – Пристроились малость

(часто – койка одна на двоих),

Если в отчих краях не осталось

Никакого занятья для них.

Все машины взнуздали мужчины,

А девчонкам – силос да навоз…

Впрочем, даже по этому чину

Всем бы места в селе не нашлось.

Пропадают в зачатке портниха,

Цветовод, парикмахер, жокей…

Потому неуютно и тихо

Без невест на деревне моей.

Городские профессии селам

Не пора ли придать, мужики?..

Ох, какой молодой и весёлой

Жизнь начнётся у каждой реки!

Если будут мечты без предела

(А хороших мечтаний не счесть!),

Если будут у каждого дела

И простор, и свобода, и честь.

Жизнь всегда утверждается в лицах!

Ну а женщины (надо ж понять!)

И собою должны погордиться,

И уменье своё показать.

1991

* * *

Мне от своих предчувствий стало страшно:

Приходят в срок и в очередь встают…

Вот я с судьбой схлестнулся в рукопашной,

Но не уверен в том, что устою

Пришёл черёд – и никуда не деться.

Предугадал судьбу – встречать пора.

И в аритмии замирает сердце,

Не повинуясь больше докторам.

И мне, уже готовому к отходу,

Лишь одного желается больней:

Послал бы Бог хорошую погоду,

Ну поиграл бы солнцем пару дней.

Чтоб я успел восторгом зарядиться;

Сказать «Прости» и другу, и врагу,

И, может быть, негромко погордиться,

Что знал сей мир, что я ещё могу

Погладить внучкам лёгкие причёски,

Тайком от них смахнуть слезу с ресниц

И улыбнуться Северу по-свойски,

И застыдиться, опускаясь вниз.

* * *

В который раз надежда и отчаянье –

Ревнивые соперницы, опять

Моей души нарушили молчание,

Чтоб оживить её или распять.

Как день и ночь, то солнышком, то теменью

Они меня пытают на излом.

Безвременье, безвременье, безвременье –

Доверье, опоясанное злом.

Презрение сменяется гонением,

Терпение само себя крушит.

Но все-таки я чую оживление

Распятой, но не сломанной души.

Когда среди сплошного одичания,

Где здравый смысл немыслимо понять,

Моя душа выходит из молчания,

И я пою – то должен устоять.

И прошлое, и будущее – наши.

Зачем же в устремлениях своих

Мы всё черним в свершениях вчерашних

И громко отрекаемся от них?

Ужели нам не служат наученьем

Закаянные прошлые года,

Что всякий путь черненья-очерненья –

Жестокая дорога в никуда?

Ведь было же (терзает душу совесть!)

Когда мы в одержимости своей

С «дурманами религии» боролись,

А рушили культуру до корней.

И падали светлицы и соборы

(Ломать – не строить! Лучший – кто лютей!).

И выбили погромщики опоры

Из-под себя, из-под своих детей.

И вот опять крушители воззвали:

«Долой, что было сделано до нас!»

Скажите, «архитекторы развалин»,

Когда наступит созиданья час?

Уже мы пели, надрывая души,

С азартом ожиданья перемер:

«Весь мир насилья мы разрушим…»

А что построили взамен?

* * *

Нет, я любовь с собой не унесу,

Не место ей холодное кладбище.

Пускай она аукает в лесу,

Пускай в лугах тебя весною ищет.

Пускай листвеет ивою простой,

Пускай сиренью летом расцветает,

И за рекой кукушкой холостой

Она года твоей любви считает.

Любовь – всегда разлука.

Мало встреч

Ей счастьем оговорено от века,

Наверно, для того чтобы сберечь

И доброту, и цельность человека.

Храни себя, любовь моя, храни!

Веди легко сквозь боли и печали.

Мы мало счастья на земле встречали,

Хотя б теперь души не обмани.